Окошко в прошлое: на старой киноплёнке - Москва, май 1896 года, улица Тверская. Заглянем. Видим: на улице многолюдно, какое-то слишком оживлённое движение для будничного дня. Первое, что бросается в глаза: на Тверской практически совсем нет женщин (3-4 из ста прохожих). О чём это говорит?
О дискриминации женщин до революции, о чём же ещё. Мужчины себе гуляют, а женщины сидят дома с детьми, занимаются кухней.
Ранним утром кухарки и простые женщины уже сходили за продуктами и теперь им некогда прогуливаться по улицам Москвы – надо готовить мужу и семье обед. «С кувшином охтенка бежит» (Евгений Онегин видит утром, возвращаясь с бала). «Охтенка» - это женщина, живущая в Охте, финская молочница, встаёт рано и разносит молоко, зарабатывая этим себе на жизнь.
Да, трудной была жизнь у женщин до революции. Теперь – другое дело: с утра она на работу бежит на кирпичный завод, да чтоб кирпичи потяжелее («Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, … Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, мечты мои оживут». Чехов. Три сестры). Теперь вечером женщина успевает сделать всё, чем раньше она занималась целый день: готовит обед, делает с детьми уроки, стирает, убирает. В общем, делает то же самое, что и до революции, только уравняв себя с мужчинами в правах на работу.
- Ведь кроме того, актер должен где-то работать. Неправильно, если он целый день, понимаете, болтается в театре. Ведь насколько Ермолова играла бы лучше вечером, если бы она днем, понимаете, работала, у шлифовального станка.
(«Берегись автомобиля»).
*
Вернёмся на Тверскую 1896 года.
Старая Москва, как и нынешняя, по-прежнему деловая. Быстрой походкой прошёл мимо камеры солидный господин с портфелем в руке, вероятно, спешит в департамент на доклад к высокому начальству. Он «только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем». Впрочем, вряд ли бы какой-нибудь важный чиновник в чине тайного статского советника шёл пешком по Москве. К зданию департамента он подкатил бы в коляске собственной запряжки или, на худой конец, нанял бы извозчика.
Другой прохожий, "пахло от него ветчиной и кофейной гущей", никуда не спешит, с любопытством рассматривает происходящую съёмку кинокамерой. "Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом..." чудесах?
Все мужчины одеты хорошо, выглядят солидно: высокие, статные, преисполненные чувства собственного достоинства. На ногах - добротные сапоги. "Хорошие сапоги стоили 6, от силы 7 рублей", - рассказывал в своих мемуарах Н.С. Хрущёв. - Как слесарь в Донбассе до революции я зарабатывал 40-45 рублей в месяц. Черный хлеб стоил 2 копейки фунт (410 граммов), а белый - 5 копеек. Сало шло по 22 копейки за фунт, яйцо - копейка за штуку". (Калькулятор вам в помощь!)
Кто все эти люди? Купцы, торговцы, ремесленники, студенты. Любо-дорого видеть. Невероятное спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Они ещё не знают, через какое горнило испытаний им предстоит пройти.
Просматривая киноплёнку, я невольно вспомнила описание быта столицы в книге В.А. Гиляровского «Москва и москвичи»:
«И неслись по ухабам Тверской, иногда с песнями, загулявшие купцы. Молчаливые и важные лихачи на тысячных рысаках перегонялись с парами и тройками.
— Эгей-гей, голубчики, грррабб-ят! — раздавался любимый ямщицкий клич, оставшийся от разбойничьих времен на больших дорогах и дико звучавший на сонной Тверской, где не только грабителей, но и прохожих в ночной час не бывало».
«В другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед, то постный, то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное много лет назад».
